Кеменкири "Черные звезды"
	Черные звезды. Черный снег. Когда я думаю о том, что было – что было и есть, то есть то, что не здесь, я слышу именно эти слова – возможно, где-то внутри себя. Я не могу увидеть их – но не могу увидеть и ничего иного. Наверное там, может быть иное, возможно, оно и есть там, но я не могу ни видеть его, ни помнить о нем.       Черные звезды. Черный снег. Снег… он падает, но неровно, косо, косыми линями, острыми, резкими… Его несет ветер.       Ветер. Значит, там есть ветер – я точно знаю, что он есть, и он был, но это все равно, что есть, он дул, не прекращаясь, пока сам не прерывался – о камни… Камень.       Я помню этот камень. Он… серый. Я помню…камень…снег на нем… в сумерках, но это не важно, он все равно не черный, он другой, он такой, каким бывает снег, такой, каким я его видел… Да, его видел я. Именно так, и никак иначе, но…       Что это было? Да, это, только что? Видение? Мысль? Звук упавшей капли? Не помню. Больше не вспомню, но… Нет. Одно – было то что я видел, не важно, может быть, и что, но… я.       Кто это – я? Я не могу себя увидеть, потому что… можно ли увидеть себя – там, где все то, что было и есть, я не знаю, но здесь темно, всегда темно… (там – не так) …здесь всегда темно и если я и появился здесь… Может быть. Но я откуда-то знаю, что есть там – там, где все есть.

      Здесь нет категории «быть». Здесь можно – длиться.
      И я – длюсь, продолжаюсь. Что-то странное, неровное, почти бесформенное – я не могу описать, я только знаю, что это не похоже на камни, которые – со всех сторон. Со всех сторон – камень.
      Тело, со всех сторон, окруженное камнем… Наверное, я – не камень. А камень бывает другой. Я знаю это, я… видел?
      Две… возвышаются… башни, они уходят вверх, по сторонам… прохода, во-ро-та…
      Я видел их.
      Я… вижу?…
      Здесь невозможно видеть, здесь… не видят, здесь то, что не дает возможности видеть (Тьма? Так?…), но я… да, вижу.
      Это…
      …видение, память, но – это было, было со мной, тоже – сумерки, почти нет цвета (не так как здесь, по-другому), и я видел их, приближался, стоял перед, еще не вошел, я – видел их, потому что кроме темноты (но не тьмы), их темных силуэтов, было то, что давало увидеть их, то что не было этому темному силуэту и его темноте равно…
      Поверхность. Другая. Светлая. Свет. Я – помню.
      Он есть – там, где все есть, он – дает видеть все, что есть, и… еще дает – жить, потому что видеть – почти то же, что дышать, я не вижу здесь, но еще дышу, и – я только длюсь, меня уж нет, но я длюсь…
      Нет. Но я буду.
      Потому что, вот, вот же… Как это? (Еще раз). Ворота…
      Да. Так.
      …Я теперь вижу эти ворота по-другому, между ними нет темноты входа и самой горы, между ними, то, чем держится мир – Свет.
      И я войду в них, и – снова буду быть, и видеть буду, и даже дышать смогу по-настоящему, а не так, как здесь – между камнями, дыхание – и то камнем придавлено…

      Что это?
      Что это?
      Да… что же?!
      Снова – помеха, звук, снова – срывается, то, что вижу, что понимаю и помню, неужели снова – всего лишь капля упала?
      Нет, капля, ее звук не может столько длится, да он и не длится, он – есть, или – он дыхание, или – свет?… Я не знаю я, может быть, возможно, уйду в него….

      И песней пали камни крепости, лиходейские твари разбежались, а множество пленников вышло наружу…

      Некоторые вышли, а кого-то пришлось выносить, а потом еще долго возиться. Вытаскивать – сначала – из руин, а потом – к жизни.

      Один, то ли светловолосый, то ли седой - не понять, в неузнаваемого цвета лохмотьях, истощенный до безумной крайности, даже не пытавшийся выползти из своей крохотной камеры-пещерки, обнаженной обвалом (его принесли двое Синдар – из тех, кто держался на ногах более-менее уверенно) вдруг, неожидаемо резким от него движением ухватился за прядь волос Лютиен и, держа ее перед глазами, повторял скрипучим полушепотом: «Свет, это – свет…»
      Она, еще за секунду до этого с ужасом осознавая, что не может сообразить, чем же ему должно помочь в первую очередь (да еще – сколько такой первой очереди вокруг, и хорошо бы – успеть, не дать уйти тем, кто может еще - остаться), может быть, потому с таким вниманием вслушалась в слова, услышав – ответила именно тому, что услышала, с каким-то почти детским (или – материнским все-таки?) удивлением:
      - Они черные…
      Но бледная рука все так же сжимала прядь, и все тот же полушепот повторял: «Свет…»
     ..Может ли от долгой темноты измениться, «опрокинуться» зрение? Можно ли видеть светлое – темным? Не так важно. ОН видит, ему не нужно прикрывать рукой глаза от света, тогда…
      Ясный, звонкий голос:
      - Воды сюда! Немного, но скорее!
      …А там видим, что будет легче – напоить или хоть лицо отмыть для начала…

      А вода бежала, пенясь, по камням, а на берегу протаивал снег, и по какой-то совершенно нелогичной закономерности расходились тучи и теплел ветер над небольшой частью Белерианда, где бродили по руинам бывшей крепости эльфы и немногие люди, живые, оживающие и еще не понявшие своего места в мире, и один из них перебирался с камня на камень, чтобы подобраться к воде, одновременно сооружая из кожаной рубахи подобие бурдюка…

      -Это, это… - Он словно потерял слово, которое только что говорил, и закончил совсем другим, - Не уходи.
      - Не уйду. А ты… ты тоже не уходи тогда, слышишь? И ты тоже – свет, слышишь, даже если забудешь потом меня, помни это…
      Но тут принесли воду и стало вовсе не до философских объяснений.

      Он выжил.
      Но это совсем другая история.