Третья Лекция прочитанная в Деканате прочитанная в "Тол-Эрессейского Университета"
-на толкиновские и фэндомские темы -лекции, прочитанные в Деканате Тол-Эрессейского Университета ("декабристские мотивы") -из старой публицистики	Судьба Густава Олизара. Не знаю почему, но вспыхнувшая в последние дни на волне террористических актов межнациональная и межгосударственная ненависть вызвала у меня в памяти вот эту вот бесхитростную историю. Я уже несколько раз пыталась здесь рассказывать о малоизвестных декабристах - Вениамин Соловьев, Константин Торсон… Мой сегодняшний герой и вовсе неприметен - наверное, хотя бы потому, что даже в Сибири не побывал. И тем не менее жизнь Густава Олизара была по своему замечательна. И поучительна - как, впрочем, и всякая жизнь, если в нее вглядеться, ощутить ее смысл. Детство свое Густав Олизар провел безмятежно - в усадьбе отца возле Коростышева, местечка в Киевской губернии. Если было всего три года, когда умерла мать, и он ее не помнил. Учился в польском лицее в Кременце, где давали одно из лучших по тем временам образование. Когда ему исполнилось семнадцать лет, тяжело заболел отец. В поисках целительного климата вдвоем они отправились в долгое путешествие в Италию. Когда прибыли в Рим, Густав, конечно, не сидел целыми днями подле отца. Он опьянел от впечатлений. Познакомился с юной, как и он сам, француженкой - у нее были круглые плечи, легкий и веселый характер, она обожала наряды и танцы. После двухнедельного головокружения обвенчались - отец не возражал. Из Италии возвращались впятером - вместе с молодой женой Густава Каролиной, ее матерью и отчимом. Мать Каролины и отчим выдавали себя за аристократов, но знатность их была сомнительной: что-то уж очень легко они оставили Италию и отправились на Украину, намереваясь поселиться в доме у своего зятя. Отец Густава умер в дороге, не доехав до своего дома в Коростышеве. Года четыре прожил Густав с молодой женой, и за это время она родила ему сына Кароля и дочь Людвику (Лили)

Но любовное опьянение оказалось недолгим. Семейная жизнь разладилась. Родители Каролины не только жили за счет своего зятя, но и пытались помыкать им. Когда им это не удалось, они уговорили Каролину сменить мужа. Ею увлекся весьма уже немолодой генерал Гогель, и она вместе с родителями и детьми переехала в другой город к новому мужу, - а Густаву пришлось долго и трудно оформлять развод. Сытый по горло семейными неладами, он сокрушался только о детях.

Каждые три года в Киеве проходили выборы губернского маршала (так, на польский лад, здесь именовался губернский предводитель дворянства). В 1821 году на эту должность был заочно выбран молодой граф Олизар. Выбран не за какие-то заслуги, а из почтения к фамилии, к роду Олизаров, известному по хроникам с XIV века.

Он прибыл в Киев. Здесь к его необременительным обязанностям губернского маршала скоро прибавились еще более необременительные и почти театральные: киевская масонская ложа Соединенных славян избрала его почетным членом и Великим Мастером кафедры. В ложе состояли десятки людей, в их числе генерал Раевский.

Принятый вскоре в эту ложу молодой генерал князь Сергей Волконский впоследствии вспоминал: «… мне было предложено быть почетным членом этой ложи, и я в приемном… заседании говорил речь, в которой… указывал, какие великие последствия истекут из добровольного соглашения между поляками и россиянами составить одно целое; моя речь была принята с общим одобрением».

Но от единства на собраниях в масонской ложе было еще далеко до единства на самом деле.

Когда Густав Олизар впервые появился в Киеве, Маша Раевская - третья дочь генерала Раевского, - была еще девочкой лет пятнадцати, худой и нескладной, «замученной науками», как ему показалось. Черноволосая, чернобровая, смуглая, она была очень мила, но «представлялось поначалу, что никакой опасностью не грозит эта невинная симпатия», как вспоминал он потом.

И вот на его глазах она превратилась в девушку с гибким станом и горячим взглядом. «Мария Раевская, - вспоминает Олизар, - стала украшением балов; образованная, умная, с прекрасным талантом, отличавшим ее пение, она была предметом общего увлечения и восторга».

С наступлением лета 1823 года Раевские поехали в гости к старой графине Браницкой, - следом за ними отправился туда же Густав Олизар.

Парк в Александрии был роскошный, необычайно ухоженный: по распоряжению старой чудачки Браницкой стволы любимых ею деревьев мыли щеткой и мылом. Двухэтажный дворец был выстроен на ровном месте и скрывался за деревьями. Гостей размещали во флигелях. Гостей в Александрии было много, но в глазах Густава Олизара Маша Раевская заслоняла всех. Он уже был влюблен без памяти. Видел доброе расположение к нему со стороны Николая Николаевича. Тогда он с удивлением замечал, что смуглая девушка одновременно и благоволит к нему, и тяготится его вниманием: положим, что одно это обстоятельство само по себе не считалось в те времена серьезным препятствием - под руководством старшего разумного мужа все должно было уладиться. И наконец он решился. Написал и передал письмо ей и отцу - просил ее руки.

Воспоминания Олизара, записанные много лет спустя, все еще сохраняют следы крушения и горечи.

Ответ Раевского был очень вежливым, уважительным, но убийственно категорическим: «… на ваше письмо, которое я предчувствовал, могу дать только отрицательный ответ». Характерно, что в письме нет ни слова о нелюбви дочери к молодому человеку - на этом мотиве легко можно было бы построить вежливй отказ - но генерал Раевский человек военный, прямой и не любит фальши. " Самая тяжелая обязанность, какую можно вообразить, - это мне, дорогой граф, отвечать отказом на ваше письмо, которое я предчувствовал. Иметь право любить Вас как сына было бы верхом моих желаний, тем более что, узнав Вас в обстановке домашних несчастий, я не сомневался ни минуты, что Вы сумели бы сделать мою дочь счастливой. Но предопределение, которое сильнее нас, воздвигло непреодолимый барьер: это разница наших религий, образа мыслей, понятий о долге, наконец, национальностей. Сказать Вам после этого, что мы надеемся по-прежнему видеть Вас в нашем доме как лучшего из друзей - значит засвидетельствовать, что я ценю Вашу душу еще более, чем Ваше сердце. Вы не можете не понять, насколько тяжела моя потеря и сколь искренни мои сожаления».

Написала ответ и она сама:
«Я получила Ваше письмо и предложение, которые Вы мне делаете, дорогой граф; оно еще более привязывает меня к Вам, несмотря на то что я не могу его принять.
Нисколько не сомневайтесь в моем уважении к Вам, мое поведение должно вас в этом убедить и оно никогда не изменится. Но подумали ли Вы сами, дорогой граф, о том положении, в котором находитесь? Отец двух детей, разведенный муж, на что у нас смотрят совсем не так, как в Польше…
Я надеюсь, это не лишит нас возможности видеть Вас в нашем доме, где Вы были приняты так дружественно, будьте уверены, что во всех обстоятельствах можете рассчитывать на меня, как на истинного друга».

А ему казалось, что если его так хорошо принимают в этой семье, он может надеяться!

Две бессонные ночи он со слезами перечитывал оба письма. Разницу в этих несомненно согласованных ответах отца и дочери можно было заметить в одном: Машу отталкивало то, что он - разведенный муж и отец двух детей. Генерала Раевского это как раз не смущало, зато он отмечал различие религий…

Олизар не разгневался и даже не обиделся на Раевского, честно признавшегося, что не в силах преодолеть преграду, возведенную историей…

Все-таки в ее письме отказ не казался таким уж категорическим. Еще можно было надеяться, что пройдет время --и она передумает.

… Он уехал из Александрии. До конца года в Киеве не появлялся, так что Раевских не видел. Но в феврале ему так или иначе предстояло снова появиться в Киеве на очередных выборах губернского маршала.

Он мог ожидать, что его переизберут на новый трехлетний срок. Хотя уездные маршалы далеко не всегда его поддерживали. Так, однажды ему пришлось разбирать дело какого-то помещика Богуславского уезда. Этот помещик столь жестоко обращался с крепостными, что нельзя было не отдать его под суд. «Я не только не хотел его защищать, - вспоминает Олизар, - а, к сожалению, некоторые инстанции за него вступались, - но я предложил выход из положения, примененный Александром Первым в губерниях прибалтийских, то есть просил освободить крепостных этого помещика, зачислив их в государственные крестьяне».

Но из двенадцати уездных маршалов Киевской губернии только двое поддержали это предложение…

На деятельность Густава Олизара обратили внимание - и поляки, и русские. Друг его, Сергей Муравьев, также бывавший в доме Раевских и знавший прекрасно о неудачном сватовстве Олизара, решил полечить приятеля своими средствами. Олизар с грустной иронией замечает, что С. Муравьев не хотел его тревожить и ждал "когда я дойду до полного отчаяния", которое можно будет лечить "общественным самолюбием", т.е революцией. Революция - вот лучшее средство от несчастной любви. В конце 1823 года начались тайные переговоры и контакты между представителями двух обществ, жаждущих реформ и перемен в обществе - Южного общества декабристов и Польского Патриотического общества. Договариваться оказалось непросто. В Южном тайном обществе на Украине назревал раскол - и руководители Васильковской управы Сергей Муравьев и его друг Бестужев-Рюмин, начиная переговоры с поляками и пытаясь, используя связи с польскими заговорщиками, реализовать свои планы вооруженного восстания на Украине, действовали через голову Южной директории - Пестеля и Юшневского. Разных людей объединяло и Польское патриотическое общество - рыхлое, многочисленное, имеющее на Украине всего лишь одно из своих отделений и управляющееся то ли из Варвашы, то ли эмигрантами из Парижа. Главным среди его киевских членов считался князь Яблоновский; крайний консерватор и истинный пан старой закалки, - единственную цель он видел в возрождении польской короны и вовсе не жаждал никаких социальных или экономических реформ. Другим влиятельным членом был граф Ходкевич, ученый химик и владелец фарфоровых заводов, - человек очень умный и осторожный, большой скептик, он занимал выжидательную позицию. Самым деятельными среди них оказался в Киеве заседатель губернского суда Афанасий Гродецкий, в душе наиболее склонный к совместным действиям с русским обществом. Намерения уже на тот момент были самые серьезные. Бестужев-Рюмин показывал потом на следствии: «Гродецкому я сообщил требование нашей директории в сем же году покуситься на жизнь цесаревича Константина, на что Гроедцкий отвечал, что донесет о сем своей директории и полагает, что оная на наше требование согласится».

А вот молодой Станислав Проскура, помещик Васильковского уезда, считал, что деятельность тайных обществ должна была бы начинаться с освобождения собственных крепостных. Когда Бестужев-Рюмин посетил Проскуру в его усадьбе, тот заявил, что в Патриотическое общество он вступит тогда, когда кроме него и все прочие члены освободят своих крестьян.

Гродецкий и Проскура была друзьями Густава Олизара (Проскура - с детства - вместе учились в кременецком лицее). Олизар и стал посредником в быстро развивающихся и одновременно запутанных отношениях многочисленных сторон: между Муравьевым и Гродецким, между Гродецким и Яблоновским, между Пестелем и Муравьевым.

В Киев из Петербурга в марте 1824 года прибыл с какими-то полицейскими целями генерал Эртель. Кто-то ему немедленно донес: на недавних дворянских выборах граф Олизар произносил речи, грозящие нарушением общественного порядка. Эртель повел расспросы, слухами об этом был серьезно обеспокоен и Сергей Муравьев - не проведал ли генерал о тайном обществе?

В конце марта Олизар отправился в Петербург. Снова избранный губернским маршалом, он имел деловые поручения от киевского дворянства. Но, главное, намерен был по просьбе Сергея Муравьева, встретиться с его братом Матвеем, а также с князем Трубецким - одним из руководителей Северного общества. Военные власти сразу разгадали прямую зависимость между его поездкой и пребыванием в Киеве генерала Эртеля, в Петербург полетело письмо: начальник штаба 1-й армии сообщал начальнику Генерального штаба Дибичу о том, что глаф Олизар «проехал здесь в Петербург» и «легко может быть, что цель поездки его есть та, чтобы посредством тайных связей или членов своих, в различных управлениях в С-Петербурге находиться могущих, выведать о последствиях поездки генерала Эртеля и стараться отвращать меры, которые против сего предпринимаемы будут», - вот он какой, типичный казенный стиль начала девятнадцатого века.

В столице Олизар остановился в гостинице «Демутов трактир» - над ним сразу же был учрежден секретный надзор полиции. О встречах Олизара в Петербурге напишут кратко два года спустя - в показаниях на следствии - Матвей Муравьев и Сергей Трубецкой.

Как губернский предводитель дворянства, Олизар по приезде в Петербург должен был представиться императорскому двору, так полагалось. Он явился в Зимний дворец, и там дежурный камергер занес его имя в список лиц, испрашивающих высочайшей аудиенции.

Но 25 апреля он получил письмо от Аракчеева, переданное через генерал-губернатора Милорадовича: «Дошло до сведения государя императора: во-первых, что киевский губернский маршал граф Олизар неприлично распространялся при последних в Киеве выборах о свободе крестьян; во-вторых, что он принадлежит к тайному обществу, хотя существование таковых строго воспрещено». (Под тайным обществом Аракчеев тут разумел масонскую ложу, - к тому времени уже запрещенную). «По вышеозначенным причинам отказано ему появиться при дворе и представиться его величеству. По сим же причинам его императорское величество находит неприличным оставаться ему, Олизару, в столице и высочайше повелевает, чтобы вы приказали ему, Олизару, ныне же из С-Петербурга выехать».

Такого решения Олизар не ожидал. Она считал, что так оставлять это дело нельзя - его молчание будет означать, что отказ в высочайшей аудиенции воспринят им как должное. И он написал письмо императору, где просил объявить его, Олизара, провинности и судить его - либо вернуть ему монаршую милость. Утрата монаршей милости затрагивает в его лице все киевское дворянство, представителем которого он еще имеет честь быть!

Через несколько дней его вызвал к себе Милорадович.
« - Вы писали на днях его величеству? .. Государь передает вам: он не желает, чтобы вы оставались в столице. Вы должны покинуть город в двадцать четыре часа… - и, повысив голос, продолжал: - И не забудьте, что, сообщая свою волю через меня, его величество проявляет к вам доброту, которой, надеюсь, вы не злоупотребите, иначе вами займутся жандармы…»
- «Вы вели речи… - проговорил Милорадович. - Император этого не любит… и я тоже этого не люблю!»

Пришлось Олизару в тот же день выехать из Петербурга.
Едва он вернулся в Киев, как доброжелатели ему передали информацию о том, что в Киев уже прибыл курьер с конфиденциальным письмом от Аракчеева. Расследование деятельности Олизара продолжалось. Тогда он, не дожидаясь результатов, подал прошение об отставке от должности губернского маршала. Он уже убедился, что не может принести реальную пользу, состоя в этой должности, и более не хотел ее занимать. Наконец, после унижения, испытанного в Зимнем дворце, он предпочитал быть частным лицом, не связанным ни с какой службой.

В Киеве цвели сады, май был, как всегда, упоительным… Густав Олизар не мог не наведаться в столь притягательный для него дом Раевских. С горечью убедился, что сдержанное отношение Маши к нему не изменилось ничуть.

Он решил уехать. Далеко и надолго. Думал даже о путешествии через Крым и Кавказ куда-нибудь в Индию. Но определенно - в Крым, о котором слышал восторженные рассказы в доме Раевских. Раевские побывали в Крыму в 1820 году, и если она так полюбила Крым за одно лето, значит и ему надо в этом краю побывать!

Накануне отъезда к нему пришел Гродецкий. Услышал фантастические планы насчет Индии, дружески сказал:
- Поезжай, я сам буду рад, если уедешь поскорее. Но не так далеко, как вознамерился, и не столь надолго!
- Почему? - с пылом возразил Олизар. - Если отдаление и время должны меня вылечить, то в сегодняшнем состоянии души моей оба эти средства нужны мне в большой дозе!
Гродецкий сказал торжественно:
- Отдалением укрепи себя для работы, которая тебя на родине одна может вылечить!

Олизар, воодушевленный, воспрянувший духом, стиснул Гродецкому руки. «Никто в жизни успешнее не поддержал меня и не укрепил во мне силы!" - вспомнит он потом.

В июне 1824 года он оставил Киев. Навестил сестру в Каменец-Подольске и далее, не задерживаясь, выехал в Одессу.

Одесса встретила его жаром и пылью. В этом городе Олизару довелось повстречаться с Александром Пушкиным. Среди бумаг Пушкина сохранилось одно стихотворение на польском языке, посвященное ему Олизаром: «Искра Твоего гения померяться может с блеском солнца…» - строки не отличаются достоинствами слога, поэтические способности автора была скромными, но не удержался он от желания обратиться к Пушкину стихами. И должно в ответ ему Пушкин набросал вчерне стихотворение «Графу Олизару», оно так и осталось незавершенным. Пушкин слышал о личной драме Олизара, о причинах и последствиях его неудачного сватовства, и видел один из путей к общему примирению:
Но глас поэзии чудесной
Сердца враждебные дружит -
Перед улыбкой муз небесной
Земная ненависть молчит…

Он не дописал это стихотворение - вероятно, сам был им неудовлетворен. Так что Олизар этих стихов не увидел.

Из Одессы он отправился в Крым и остановился поначалу в Симферополе. Сохранились письма его из Симферополя к Станиславу Проскуре: Олизар жалуется на скверную почту и расспрашивает приятеля, что говорят в Киеве о его отъезде и прошении об отставке. «Чему больше, политике или люби, приписывают его - в этом последнем случае выправи общее мнение». Пусть лучше приписывают отъезд политике, это его пока не смущало. А любовь его заполняла и мучила все так же, и он просил друга в письме: «Наконец, сообщи о М…, как она там.»

Ничего определенного Проскура, как видно, не ответил. Но поздней осенью, приехав из Гурзуфа в Симферополь за почтой, получил Густав Олизар письмо из Киева от Сергея Муравьева. В письме сообщалось, что Мария Раевская выходит замуж за князя Сергея Волконского: в октябре объявлено о помолвке. Жених был старше своей невесты на 18 лет…Рухнули последние слабые надежды… Возвращаться в Киев представлялось немыслимым, да и никакие дела его в Киев не призывали. В один из последних, неожиданно теплых дней осени Олизар ехал вместе с проводником, татарином Али, и у подножия горы Аюдаг увидел заросли шиповника среди камней, - шиповник в это время года неожиданно снова зацвел! Берег с цветущим шиповником восхитил его дикой красотой, и он спросил проводника, кому принадлежит этот клочок нетронутой природы и нельзя ли его купить? Участок назавтра же купили у его владельца, татарина из соседней деревни… всего за два рубля серебром! А называлось это место Артек, что по-татарски значит «перепел», - в сентябре сюда, к подножию Аюдага, во время осеннего перелета, во множестве спускаются на отдых перепела.

Теперь у него был свой участок земли, и он решил остаться на зиму или даже поселитьcя совсем. Дом был построен быстро. С галереи открывался вид на Аюдаг, справа виднелось море. Высокие кипариcы, масличные деревца, гранатовые кусты и виноградники окружали уединенную усадьбу. Нашелся подходящий человек на роль управляющего небольшим хозяйством - француз Байи, бывший сержант наполеоновской армии, взятый в России в плен в 1812 году. По ремеслу кузнец, Байи был человеком трудолюбивым и в хозяйственных делах разбирался.

Все это Олизар затеял, по собственному признанию, в надежде, что когда-нибудь бесчувственная Мария посетит эти места, которые прежде любила, и «взглянет с жалостью, а может быть, и с поздним сожалением, на нелюдима, отшельника Аюдага».

Назвал он свою новую усадьбу Кардиатрикон: от слов «кардиа» - сердце и «ятрикон» - лекарство. Лекарством для сердца должна была стать отшельническая жизнь здесь.

В зимние месяцы Крым оказался неприветливым и дождливым. Олизар заглушал тоску, сочиняя стихи о своей несчастной любви. В усадьбе, кроме него, единственным человеком, понимающим польский язык, был его камердинер Лапановский, человек недалекий, но с большим самомнением. Ему Олизар читал сочиненные стихи вслух. Как-то спросил:

- Скажи мне, Лапановский, слышал ли ты когда-нибудь выражение «слезы горючие»?
Лапановский задумался и с серьезным видом ответил:
- Нет, такого не слышал, но красиво говорится, и пан может смело применить в стихах своих выражение «слезы как горох».
А ранней весной по всему Южному берегу Крыма зацвели сады, - он лишь острее почувствовал свое одиночество…

Летом Густав Олизар решил ненадолго выбраться из своего крымского уединения в Одессу.

14 июля в Одессе - единственный раз в этот году - он снова увидел Марию Волконскую. Они встретились вечером на берегу моря и, может быть, даже вместе сели в лодку (в его стихах об этой встрече будут повторяться рефреном слова "мы плыли", - что, впрочем, возможно следует понимать иносказательно). Ему запомнилось: "Когда последний луч солнца тонет в море, чудный прощальный блеск освещает ее висок! В черных глазах блестит слеза, вздыхает грудь, ощущаю милый запах распустившихся волос! Кроткий взгляд уже не избегает моих глаз, дрожащая рука несмело ищет дрожащей руки! Ревность не может проникнуть в блаженные тени сумерек, мы умолкли…" Должно быть, она все-таки не была к нему совсем равнодушна… Этот день он будет помнить всю жизнь.

Между тем решающие события назревали стремительно. Впоследствии Олизар будет вспоминать, что именно несчастная любовь, вынудив его к длительному уединению, спасла его от активного участия в решающих действиях и тем самым уберегла от каторги и Сибири. Кто знает…Неожиданная весть о смерти Александра Первого застала его в Симферополе. И сразу же овладел мыслями жгучий вопрос: что же будет теперь? Что произойдет в России? Что будут делать его друзья Муравьевы и Бестужев, Гродецкий и Проскура? Как поведет себя Сергей Волконский?

Чтобы узнать об этом, надо было первым делом выехать из Крыма, но получить в губернской канцелярии подорожную удалось не сразу. Когда наконец пришел из Таганрога приказ о приведении к присяге, Олизар присягнул вместе со всеми. В наконец-то полученной им подорожной в Киевскую губернию уже упоминалось имя императора всероссийского Константина.

Утром 28 декабря он приехал в свою усадьбу в Коростышеве. К обеду явились гости - коростышевские знакомые, доктор и ксендз. Они уже сидели за столом, когда в тишине послышался колокольчик и вскоре в прихожую вошел молодой офицер - это был Бестужев-Рюмин.

"Прошу его, значит, чтобы он без всякой церемонии сел к столу… - рассказывает в воспоминаниях Олизар… - Бестужев-Рюмин сел, торопливо стал есть. И сразу же попросил дать ему лошадей, чтобы доехать поскорее до Бердичева и далее, до Любара, где стоит Ахтырский гусарский полк. Там… он рассчитывал встретить Сергея Муравьева…"

Далее Бестужев торопливо поведал о разгроме восстания 14-го декабря в Петербурге и о том, что они с Муравьевым собираются начать восстание на юге, пытаясь спасти положение.

"Стало быть, с этой целью спешил он… к Сергею Муравьеву… с надеждой поднять открытый бунт в Черниговском полку, где он, Муравьев, командует верным ему батальоном. С надеждой, что другие полки, командиры которых участвуют в заговоре, присоединятся к движению… и что этим единственным путем удастся еще, быть может, спасти страну…"

Всем услышанным от Бестужева Олизар был подавлен, "ибо можно было без труда предвидеть печальный конец всех этих иллюзий, раз уж петербургская попытка не привела ни к чему".

Бестужева он не удерживал, - помог нанять ему в местечке тройку лошадей и Бестужев спешно укатил далее.

Неспокойной оказалась первая ночь по возвращении в родной коростышевский дом. Едва начало светать, - в усадьбу явились жандармы, разыскивавшие… Бестужева-Рюмина.
Олизар все отрицал и решил сделать вид, что еще ничего не знает о происшедших событиях. Жандармы осмотрели весь дом и убедились: того, кого они ищут, здесь нет.
Олизар взял со столика подорожную выданную в Симферополе:
- Видите, с какой подорожной приехал я вчера из Крыма? Там я присягал императору Константину…
Офицер отшатнулся и закричал:
- Какой царь Константин? Наш царь - Николай Первый! Вы что, не знаете о событиях в столице четырнадцатого декабря?
Олизар изобразил крайнее удивление. И тут офицер принялся ему рассказывать почти то же самое, что рассказывал вчера Бестужев. "При этом разговоре с жандармом, - вспоминает Олизар, - время уплывало и отдаляло несчастного Бестужева-Рюмина от опасности, которая могла встретить его в моем доме".
Наконец жандармский офицер потребовал дать ему лошадей - догонять преступника. Олизар ответил, что своих лошадей не имеет и послал слугу, чтобы нанять их в местечке. Слуга хорошо понял, чего ждет от него Олизар. И лишь часа через полтора привел бричку, запряженную тремя клячами.

"Успокоенный в душе, что беглеца уже не догонят… решил я все же назавтра выехать с этого перекрестка на пути убегающих и догоняющих и податься прямо в Киев…"

На следующий день по дороге он остановился на ночлег под Радомышлем, в доме у своего арендатора. Около семи утра он проснулся, услышав за дверью знакомый голос - это был опять Бестужев-Рюмин! А думалось, он уже где-то далеко…
Опомнившись, Олизар клял своего друга за неосторожность… "Если не уедете сию же минуту - не спасетесь более: они идут по вашему следу…
- Значит, скорее чаю, лошадей и шубу, - ответил Бестужев Рюмин".

Слегка напуганный оборотом событий, Олизар попросил его требовать все это с пистолетом в руке, чтобы никого в этом доме потом не обвинили в добровольном ему содействии. Бестужев переоделся и уехал снова - на этот раз в Васильков. Олизар же спешно выехал в Киев. Не знал он, хотя, наверное, догадывался, что в секретной переписке властей его имя уже упоминается в числе имен подозрительных. Великий князь Константин сообщал Дибичу из Варшавы свои сообщения о заговорщиках, - упомянув в числе прочих графа Олизара: "Я имел невыгодное насчет образа мыслей его донесение еще в 824 году…"

2 января 1826 года следственный комитет занес имя Густава Олизара в список лиц, коих надлежало немедленно арестовать и под стражей привезти в Петербург.

На Украине производились многочисленные аресты. По доносу графа Витта были арестованы оба сына генерала Раевского.Еще в середине декабря был арестован Пестель. Узнав об аресте последнего, Сергей Волконский понял, что арест грозит и ему самому и поспешил в свое имение в Умань, где ждала его беременная на последнем месяце жена. Внезапное возвращение мужа ее испугало. "Он стал растапливать камин и сжигать какие-то бумаги, - вспоминала она в своих "Записках" - я ему помогала, как умела, спрашивая, в чем дело?" "Пестель арестован". - "За что?" - Нет ответа. Вся эта таинственность меня тревожила. Я видела, что он грустен, озабочен. Наконец он мне объявил, что обещал моему отцу отвезти меня к нему в деревню на время родов…"

2 января Мария Волконская родила сына, - в доме тестя Волконский увидел своего первенца. Жена еще не оправилась после тяжелых родов. Генерал Раевский, узнав от зятя, что ему грозит, посоветовал ему бежать за границу, но Волконский не согласился, и был арестован сразу по возвращении в Умань на свою дивизионную квартиру. Его отвезли в Петербург, в Петропавловскую крепость и посадили, как одного из наиболее замешанных преступников, в печально знаменитый Алексеевский равелин.

В семидесяти верстах от Киева, в заметенной снегом степи между Устимовкой и Трилесами 3 января прогремели залпы картечи - и восставший Черниговский полк сложил оружие. Разгромом восставших руководил генерал Гейсмар. В Киев известие о поражении черниговцев пришло, наверное, на следующий день.Олизар потом пересказывал в своих воспоминаниях: "Сергей Муравьев-Апостол упал на снег, раненный картечью в голову. В этом случае Гейсмар позорно запятнал свою саблю, - потому что, уже после баталии, лежащего раненого Муравьева сам ударил еще саблей по лицу!" - факт, которого не было в действительности, но так запомнилось Олизару, так услышалось… В то же день, 3 января, составили официальный рапорт, неделей позже напечатанный в газете: там утверждалось, будто Муравьев-Апостол "шел к Белой Церкви в надежде успеть овладеть у графини Браницкой значительной суммой". (Но потом Следственный комитет не найдет оснований обвинить его в намерении ограбить имение Браницкой).

"С 10 января, - вспоминает Густав Олизар, - каждый из нас, кто имел какие-либо отношения с кем-либо из восставших, мог каждую минуту ожидать для себя подобной же судьбы… Каждый день, когда знакомый встречал знакомого, первые слова были: "Еще ты здесь?"

"Мой арест, - рассказывает Олизар, - наступил 15 января при довольно комических обстоятельствах: в тот день пригласил я на присланные свежие устрицы… нескольких приезжих гурманов из российской знати… Завтрак был назначен на час дня, а в двенадцать меня арестовали. Киевский полицмейстер поставил стражей у дверей квартиры с приказом никого не впускать, сам же занялся опечатыванием моих бумаг. В окно, со второго этажа, смотрели мы не без усмешки, как приглашенные важно въезжали во двор и как, заметив стражей, заслоняли свое лицо и старались как можно быстрее убраться, будто на зараженный дом наткнулись!… Когда уже опечатали все бумаги и забрали все, что должно… я сказал полицмейстеру Дурову, торопившемуся с отъездом, что хотя они не приглашены на мое угощение, но поскольку завтрак готов и ни я в дороге, ни они здесь ничего лучшего есть не будем, разумней было бы приступить к пирушке, а потом уже расстаться. Это затронуло сердце и защекотало глотку Дурова и, наверное, первый это был случай в эпизодах политических, когда полиция вместе с арестованным тосты провозглашала и даже в прихожей последнюю бутылку шампанского выпила с ним "на посошок"!"

Так что и арестованный и фельдъегерь были сильно под градусом, когда вместе сели в сани и двинулись в дальний путь.

Морозным утром 21 января прибыли они в Петербург и в тот же день Олизара допросил член Следственного комитета генерал Левашов. Олизар отвечал очень коротко - Муравьева и Бестужева числил среди своих светских знакомых, ничего о существовании тайных общества в России или в Польше не знал.

Левашов подумал и объявил, что еще сегодня Олизара отвезут в крепость.
"- За что же?
- Чтобы вам было легче опровергнуть показания свидетелей, совершенно иное утверждающих".

Его отвели в Кронверкскую куртину, поделенную перегородками из сырых сосновых бревен на тридцать пять камер - по обе стороны коридора. В каждой двери было выпилено окошечко, завешенное снаружи холстом.

Олизара заперли в камеру № 12. Он не доставал головой до подоконника и видел в окне только зимнее бледное небо. Окно выходило на север, так что солнце вообще не заглядывало в камеру. Тюремная койка оказалась короткой, так что Олизар не умещался на ней, - ложась, подставлял табурет, чтобы иметь возможность вытянуть ноги. Уже в первый день он услышал, как в одной из соседних камер кто-то распевает по-французски. Олизар прислушался к пению своих соседей - и без труда разобрал, что это пение было на самом деле разговорами. Такие разговоры, подумал он, "может быть с умыслом допускались для вернейшего подслушивания заключенных". Прислушиваясь, Олизар вдруг ясно различил голос Бестужева-Рюмина, который "пел" по-французски своему соседу. Однажды вдруг камера Олизара наполнилась дымом и он принялся колотить в дверь, стучали и другие заключенные. Стражник наконец распахнул двери камер, и Олизар вдруг увидел Бестужева-Рюмина в камере прямо напротив себя. Они встретились взглядами, и Бестужев-Рюмин закричал:
- Как? И вы здесь?
Дымила печная труба, проходившая через камеры. Но вот дым развеялся, двери закрыли, и больше они видеться не могли.

Бестужева-Рюмина не раз уводили на допрос, а Олизара не вызывали никуда. Наконец ему стало казаться, что при столь большом числе арестантов о нем попросту забыли. Он думал о Марии Волконской: что с ней будет, если мужа ее отправят на каторгу?

Он думал о своих детях, которые почти его не знают и, может быть, уже не узнают, за что он пострадал.

"В таком отчаянном состоянии, - рассказывает Олизар, - заливаясь слезами, я воскликнул: "Боже, есть ли кто-нибудь более несчастный, чем я?
И тут отворяется дверь, и солдат-стражник на коленях передо мной, обращается в первый раз так:
- Ваше благородие! (раньше звал меня только номером двенадцатым),- Спасите меня!
- Как и чем я могу тебя спасти?
А он:
- Офицер заметил, что я, неся вам кашу, щипал ее с голоду; обещал он мне сто палок! Я ему поклялся, что вы мне сами сегодня кашу свою уступили. Согласитесь подтвердить, как офицер придет вас спрашивать?
Охотно я ему это обещал, а потом сам упал на колени: "Боже! - вздохнул я. - Хотел ты в милосердии своем убедить меня, что есть более несчастные, чем я, начиная с того, кого поставили моим стражником!"

И уж конечно более несчастным оказывался Бестужев. Олизар вспоминал о нем: мучения тела ослабили в нем силу духа, предчувствовать начинал он печальный свой конец и "пел" мне тогда: "Царствование будет жестоким и очень долгим! Смерти вы избежите, даже будете свободны, а мне предстоит подлая смерть. … Когда вы будете свободны, постарайтесь разыскать мои останки, чтобы захоронить их в земле Аскольдовой могилы в Киеве! Там я размышлял, там я мечтал о счастье моей родины!"
Олизар обещал.

Наконец 11 февраля его вызвали в Следственный комитет. Следствию было известно лишь о том, что к Польскому Патриотическому обществу он как-то причастен. Он этом в своих письменных показаниях проговорились братья Муравьевы и Пестель. Арестованный в своем имении Яблоновский от страха начал выдавать всех, но, к счастью для Олизара, он вообще не знал о его членстве в тайном обществе. Гродецкий еще не был арестован (но потом на следствии не скажет об Олизаре решительно ничего).
После двухчасового допроса его вернули обратно в камеру.

А Бестужева-Рюмина в тот же день заковали в кандалы - этот арестант становился одним из главным обвиняемых, и Следственный комитет намерен был его сломить…

На другой день Олизару принесли в камеру чернила, перья и бумагу. Ему задавались вопросы на шестнадцати листах, - он принялся отвечать: очень коротко, обдуманно, по возможности отговариваясь незнанием. Ничего не выведал от него Следственный комитет…

Еще раз Олизара разбудили в камере в ночь на 15 февраля и сообщили, что император подписал приказ о его освобождении. Его вывели из Кронверкской куртины, уже не завязывая глаз - на волю! - и подвезли к дому коменданта крепости, любезно предоставившего освобожденному узнику комнату на ночь.
"Внезапная смена положения, свет, всякие удобства подействовали на мое сознание, вызвав во мне скорбь о моих товарищах, чья судьба мне была еще неизвестна, и своего рода стыд - за то, что свободен, когда столько людей еще мучается! Все эти переживания привели к тому, что со времени моего ареста я только вот эту ночь провел совершенно без сна".

Некоторое время он провел в Петербурге, - ожидая, что вот-вот решится судьба стольких его друзей. Марию Волконскую он в Петербурге не увидел, навестить ее не решился. Он мог узнать от общих знакомых, что она получила разрешение на свидание с мужем в крепости, - но затем муж уговорил ее уехать обратно домой, на Украину, где она оставила ребенка. Вскоре, увидев, что быстрого решения дела ожидать не приходится, собрался на Украину и Олизар.

Прожил дома две недели и вдруг получил приказ киевского губернатора: приехать немедленно.
- Приказано мне вызывать вас в Киев и держать в городе под надзором до дальнейшего распоряжения, какое получу от великого князя Константина Павловича из Варшавы.

Вместе с Олизаром были задержаны в Киеве еще несколько польских дворян. допрашивали нас ни о чем, поминает Олизар, ыли мы только, как выразился один из нас, "en disponibilite de pendaison" (в запасе для повешения)"

Но вдруг пришел приказ из Варвашы арестовать Олизара и вывезти его под конвоем - на этот раз в Варшаву. Начиналась вторая серия следствия по делу о Польском патриотическом обществе - великий князь Константин старательно отрабатывал доверие своего брата, императора Николая I. Киевский губернатор сообщил Олизару известие о предстоящем аресте за несколько часов - было время приготовиться. Однако бежать он не стал - да и некуда было бежать. В тот же день узнал он от своего приятеля о совершенной в Петербурге казни декабристов, - тот выехал из столицы как раз в день экзекуции. "Мурашки пробежали у меня по коже от его слов…" - среди повешенных было двое его друзей - Муравьев и Бестужев, - и знакомый - Пестель. Ночью вывезли Олизара из Киева. По дороге он все время обдумывал, как ему надо себя вести на допросе. По дороге ему пришло в голову одно соображение: в Варшаве, зная дату его отправки из Киева, не додумаются, что он уже слышал о казни в Петербурге.

Его привезли в так называемые Прусские казармы в Варшаве и посадили в камеру на третьем этаже, окном на юг. Солнце палило вовсю - стоял июль. Через час после того, как его первый раз ввели в душную и жаркую камеру, явился к нему надзиратель, одетый несколько странно - в офицерском сюртуке, но без эполет.
- Знали ли вы Кюхельбекера? - вдруг спросил его надзиратель.
- Я слышал о нем.
Кюхельбекер, лицейский друг Пушкина, участник восстания 14 декабря, после поражения пытался бежать за границу, но был схвачен - уже на окраине Варшавы…
- А знаете, кто его опознал и схватил?
- Не знаю!
- Это я, - с гордостью сказал надзиратель, - я, Григорьев. И за это стал офицером.

"Нашел чем гордиться, ничтожество, - с негодованием писал Олизар. - Но может быть, палач, вешавший Муравьева и Бестужева, тоже хвастает своей доблестью. Кому что…"

Вызвали его в Следственную комиссию. Вопросы были все те же - какие у него были отношения с тайными обществами. По предъявленным ему письменным вопросам он догадался, что в показаниях Пестеля и Сергея Муравьева были обронены какие-то слова о нем, Олизаре - уже после того, как он был освобожден из Петропавловской крепости. Но ни Пестеля, ни Муравьева уже нет в живых! Значит, можно и нужно все отрицать: "Полковника Пестеля я только раз в жизни видел и то на балу… и никакой переписки мы не имели. Не могу понять, как же полковник Пестель мог дать показания об особе, которую едва мог знать по фамилии. Сергея Муравьева я, действительно, знал ближе… видел его столько раз, сколько он, приезжая в Киев, являлся с визитом к проживающим там особам. Но, кроме связей обычных, приятельских, никаких иных у нас не было. Его показание, якобы я принадлежал к какому-то Польскому обществу, безосновательно, я хотел бы это доказать очной ставкой с ним (когда я был в Петербурге, мне ее не было дано".

Еще несколько раз он просит об очной ставке то с Муравьевым, то с Бестужевым. Итак, не дадите ли, господа, очную ставку с покойником?

В августе 1826 года Густав Олизар был выпущен из варшавской тюрьмы, ни в чем серьезном не уличенный. Но выпущен не на все четыре стороны, а в Киевскую губернию под полицейский надзор…

Пришло в Белую Церковь известие о том, что Сергей Волконский отправлен в Сибирь на каторгу. "Когда я узнала об этом от брата, - вспоминает Мария Волконская, - я ему объявила, что последую за мужем… на другой же день взяла паспорт и уехала в Петербург". На Украине Мария Волконская оставила своего единственного годовалого сына, который довольно скоро умер. Генерал Волконский проклял свою непокорную дочь…

Когда Густав Олизар узнал, что Мария Волконская последовала за осужденным мужем в неведомую Сибирь, за тысячи верст, это его потрясло. Мысленно он распростился с ней навсегда, но любовь осталась в нем жить как далекий свет, она лишь отодвинулась в воспоминания.

Снова он жил в тихой коростышевской усадьбе, с трех сторон окруженной сосновым лесом, на берегу речки Тетерев. Спасением от одиночества была в доме его библиотека - несколько тысяч томов. Олизар часто мог ездить в Киев и навещал, как прежде, дом генерала Раевского. Узнавал, что пишет из Сибири Мария. Отец ее был подавлен происшедшим, мысли о судьбе Маши мучили его постоянно, он заметно сдал, постарел.

А весной следующего года тридцатилетний Густав посватался ко второй дочери генерала - Елене Раевской - девушке серьезной, скромной и болезненной. Ей было двадцать четыре года, по тогдашним понятиям - почти старая дева, - но она ему отказала. Возможно, потому, что чувствовала: она не заслонила в его глазах сестру, Машу, привлекла его лишь как тень, как воспоминание. Отец ее признавался в письме к сыну Николаю: "…я б не отказал ему, но рад, что сие не исполнилось, ибо таковой союз утвердил бы еще более в несправедливом отношении… которое ты угадать можешь". Время и происшедшее горе изменило и генерала Раевского… В 1828 году герой Отечественной Войны генерал Раевский умер, и Олизар перестал посещать его дом. Вскоре умерла от чахотки Елена Раевская.

Годом позже он женился на девушке, которая всем казалась некрасивой, так что никто, кроме него, к ней не сватался. Брак оказался счастливым - Юзефа Ожаровская, по домашнему - Юзя, стала ему верной подругой. Вот только не было у них детей.

Но подрастали дети от его первой жены - Кароль и Лили. К этому времени умер второй муж Каролины, генерал Гогель. К детям Густав Олизар относился с неизменной отцовской заботой, и у него с бывшей женой установились добрые отношения. Теперь, бывало, Олизар приезжал к ней вместе со своей второй женой, сидел между ними обеими и говорил одной "Ma chere Josephine", а другой - "Ma chere Karoline". Дети восхищались, когда он вырезал ножничками из белой бумаги профили знакомых, силуэты зверей и птиц, картинки из басен Лафонтена - и наклеивал их на черную бумагу, - этим занятием он увлекался в детства. В усадьбу Кардиатрикон в Крыму он больше не возвращался, и вскоре она была продана, - придуманное им название среди местных жителей не прижилось.

Когда в ноябре 1830 года в Польше поднялось национально-освободительное восстание, в нем самое непосредственное участие принял старший брат Густава, Нарциз Олизар. Густава Олизара опять арестовали - главным образом из профилактики, - но вскоре выпустили. Тогда же схватили Нарциза и долго вели следствие по его делу - но ему в итоге удалось бежать за границу.

Дальнейшая жизнь Олизара в коростышевской усадьбе потекла без особенных событий - только времена года сменялись неизменной чередой. В 1839 году он писал Александру Раевскому: "… лучше бы ее не видеть никогда, чем знать, что она так долго несчастна. Ваш благородный отец покинул нас тоже преждевременно! Я говорю "нас", потому что сохраняю к нему чувство сыновнее…"

Ранней весной 1850 года Густаву Олизару довелось быть шафером на свадьбе пятидесятилетнего и уже смертельно больного Бальзака, - великий писатель, как известно, венчался в Бердичеве. С его подругой, тоже немолодой Эвелиной Ганской, Олизар состоял в родстве - еще в 1838 году за ее двоюродного брата он выдал замуж свою дочь, красавицу Лили. А венчал Бальзака и Ганскую брат жены Олизара, прелат Ожаровский.

Родные братья Ганской, гордые своей знатностью и богатством, считали неприличным брак сестры - стыдно сказать с кем, - с человеком совсем не знатным и живущим на литературные заработки. Но Густав Олизар, который взял на себя часть хлопот по устройству свадьбы Ганской и Бальзака, несомненно, не видел в этой свадьбе ничего недостойного.

Стал женатым сын его Кароль, человек добрый, но не умевший найти свое место в жизни и все более склонный заглядывать в рюмку. Отец уступил ему коростышевский дом, а сам уехал за границу вместе с женой, которая часто болела и нуждалась в лечении. Теперь он жил большей частью в Дрездене. Записывал свои воспоминания, начиная с детских лет.

Вспоминал о просьбе Бестужева-Рюмина похоронить его в Киеве, на высоком берегу Днепра. Написал: "Бог мне свидетель, что я не был в состоянии выполнить его последнюю волю, но записываю для памяти, чтобы когда-нибудь кто-нибудь из семьи покойного или какой русский патриот знал, на каком месте поставить памятник…"

Он вспомнил Афанасия Гродецкого и последний с ним разговор - тогда ведь не думалось, что последний! "Не мог я предвидеть, что это - прощание с человеком, которого заключение, страдание и смерть записали в число тех жертв, которых потерей для всей страны назвать нужно…" Судьба Гродецкого сложилась трагически: осужденный приговором суда на пятнадцать лет поселения в Сибири, он не вернулся обратно, - сошел в ссылке с ума и умер в глубокой нищете.

И наконец Олизар написал в своих воспоминаниях о НЕЙ: "Должен признаться: если что-либо высшее, благородное, поэтическое в душе моей создалось, я обязан этим любви, которой меня вдохновила Мария Раевская, потом княгиня Волконская, сегодня сибирская изгнанница. Благодаря ей, а вернее, благодаря любви моей к ней, я встретил сочувствие первого русского поэта и дружбу нашего лауреата Адама" (имеется в виду Мицкевич).

Между тем брак Сергея и Марии Волконской сложился отнюдь не счастливо. Мария Волконская на самом деле мужа своего не любила, вышла за него замуж поначалу по воле отца, совершенно его не знала, а в Сибирь поехала из одного юношеского упрямства. Уже в Сибири выяснилось, насколько они разные люди. Властная, надменная, Мария Николаевна после выхода на поселение стремилась к светской жизни и превратила свой дом в местный претенциозный салон. Сергей Григорьевич на старости лет тяготился светом, его тянуло к простой крестьянской жизни, к земле, современники вспоминают, что часто бывший сиятельный князь появлялся в салоне своей жены весь перемазанный навозом, с соломой в бороде и волосах. Она изменяла своему мужу прямо у него на глазах - еще на каторге крутила роман с декабристом Поджио, затем вскружила голову живущему неподалеку на поселении декабристу Лунину, который был ее старше на много лет. Мария Николаевна испортила жизнь своей дочери, рожденной в Сибири, - выдав ее против ее воли замуж за нелюбимого человека. Волконский, человек добрый и покладистый, молча терпел выходки своей жены. После тридцати лет, проведенных в Сибири, в Россию по амнистии супруги вернулись порознь: он поселился в Москве, она - в имении родственников в Черниговской губернии. В 1858 году оба выехали за границу для отдыха и лечения. Выехали врозь и в следующем году врозь возвращались…

8 июня 1859 года, на обратном пути, проездом, Мария Николаевна остановилась в Дрездене. Знала ли она, что в этом городе поселился Густав Олизар? Вероятно, нет. Но судьба привела ее сюда, пусть только на один день, и здесь они случайно на улице увидели друг друга.

И хотя ему был уже шестьдесят один год, а ей пятьдесят три, он был так взволнован нежданной встречей, что через несколько дней послал ей вслед письмо: "Сон ли это? Действительно ли это? Снова увидеть Вас, дорогая княгиня?… После тридцати четырех лет расставания?.. Значит, я не умру, не повидав Вас еще раз здесь, на земле, не сказав Вам, что Вы были моей Беатриче… В своих старых бумагах я нашел стишок, написанный под впечатлением встречи с Вами в первый год Вашего замужества. Это было 14 июля 1825 года в Одессе, и я признаюсь, что встреча в Дрездене в 1859 году всецело в Вашу пользу, чистая, облагороженная столькими страданиями душа! Мне кажется, что возраст ничему не повредил. Он прибавил только ту патину времени, которая дает возможность отличить истинное от поддельного…"

Ответ на это письмо пришел уже осенью.
"Как же я был счастлив, княгиня Мария, получив Ваше письмо с большим опозданием… Да, наши две фотографии служат подтверждением времени, которое прошло… Эта дружба, такая добрая и верная с Вашей стороны - признайтесь, дорогая княгиня, - подтверждает также бессилие сделать нас чужими друг другу. Это, слава богу, не удалось… Я надеюсь, что наша переписка будет поучительной и даже удивительной через столетие, когда все, вплоть до чувства, будет проноситься со скоростью пара".

Правда, переписка их так уже и не стала оживленной. Время их далеко развело.
Но для него было и осталось истинным счастьем, что вот однажды всколыхнула ему душу смуглая девочка с горячими глазами. С этой любовью он, - именно и в первую очередь он, - стал выше, светлее, щедрее.

И, - кто знает, как сложилась бы его судьба, - не откажи ему во время того первого его сватовства генерал Раевский?..

"Ты стала путеводною звездой…"…