Фирнвен Высокий
	Тьма. Гулкие своды вознеслись, кажется, так высоко, что, даже подняв голову, невозможно разглядеть их. Впрочем, для того, чтобы так запрокинуть голову, нужно слишком много сил... а силы сейчас надо беречь. Именно сейчас, когда — один из всех и за всех... ...Его не добили. Даже не оглушили. Огненные демоны вымотали его, измучив жаром подземного пламени, а дальше... когда его взяли, он не мог уже отбиваться — тело просто не повиновалось приказам воли. Бессильный поднять руку, он смотрел, как добивают его отряд — так! ...и чтобы ни один — живым!.. — слушал страшную музыку резни и слушал, как затопляет его безжалостное пламя ярости и бессилия, как постепенно выгорает в нем то, что было несколько часов назад живым нолдо... То, что несколько часов назад — было. Багровые кружащиеся хлопья. Наверное, это факелы — другого света здесь не бывает. Странно... Они ненавидят свет, но так любят огонь... нет. Не они: он. Они света боятся. Вот и теперь, ослепленные сиянием самоцветов в высокой железной короне, они отворачивают морды, кривятся, вздрагивают от беззвучного окрика... — На колени! Ты не расслышал, нолдо?

Странное существо в темном одеянии: высокое, гибкое, неуловимо перетекающее с места на место, перед взором кружащееся, словно... или это голова кружится? Кто-то толкает в спину — не упасть, усилием воли подхватить тело на лету, заставить удержаться, сделав не более чем маленький шаг. Губы — в кровь: гордецам ли жалеть о плоти? Все то же темное существо смеется тихим низким смехом, так странно звучащим в этих давящих стенах... Неодолимая тяжесть наваливается на плечи, давит, не столько пригибая к полу, сколько сдавливая, как в тисках, душу…

— Неплохо, нолдо… Я вижу, ты так же горд, как и твой отец.

Совсем иной звук: сильный, глубокий, уже не единожды слышанный. Пересиливая тяжесть, превозмогая липнущий влажный страх, взглянуть ему в лицо. Засмеяться. Так, чтобы как раньше — звонко, в голос. С насмешкой. Уверенно. Каждое мгновение этого смеха стоит израненному телу дорого, очень дорого, голос стремительно хрипнет, но иначе - невозможно. Единственное оружие сейчас — этот смех. Которого не ждет Враг, возвышающийся над залом…

— По нраву ли тебе наши камни, Моринготто? — смех, смех-клинок, жалящий, злой, и взгляд на руки, чернеющие ожогами. — Довольно ли тебе теперь света?

…Тьма — не та, что на время отнимает зрение, другая, стократ более страшная. Тьма, подобная той, что пришла в Форменос. Как давно это было? Сколько прошло — дней, недель, лет? Все тонет во тьме. Холодно. Этот холод разный. Холодный камень, сырой, шершавый, немного скользкий. Холодный тяжелый металл — цепи. Холодная влага, сочащаяся из стен. Холодное — леденящее — присутствие чуждой, искажающей, злой воли…

Тело беспомощно распластывается на полу, и мгновения, потребные, чтобы подняться, уже далеки от единого. Встать. Не смей, во имя Клятвы, не смей падать! Чего бы ни желал он от тебя — не смей! Так. Хорошо. Тьма кружится перед глазами — багровыми клочьями факелов, обрывками темного плаща, прядями спутанных волос… Губы снова изгибаются в торжествующей улыбке, и гневным становится лицо Врага, не могущего сломить сына убитого им Фэанаро, наследника убитого им Финвэ.

— Высоким ты прозван, теперь поднимешься еще выше. Приковать на скалах. За правую руку.

Тьма просочилась болью и безнадежностью. Долго, очень долго не было ничего. Потом в лицо ударил серый свет, и родной, стократ более драгоценный ныне голос произнес имя…